ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвер - Страница 71

В тот день он, как всегда, работал, не разгибаясь, пока не ощутил странного звона в ушах. Поднял голову — удивился: свисавшие с нитей полоски гранок сделались красными. А звон в голове быстро нарастал, по коже щекотно носились муравьи, комната пошла кругом. Был еще один проблеск сознания, когда перед самым носом оказался угол железного ящика... Того, что стоял на полу, слева от стола.

Говорили потом, что он удачно упал со стула: хватился бы виском об угол — и закончился бы этим роман его жизни!

Сперва его отвезли домой. Термометр перешел за 41°С. Катя сама еле таскала ноги. Ночной бредовый крик больного мужа наводил на не мистический страх. В жару он командовал танковым десантом автоматчиков на белоостровском болоте, матерился и рыдал.

Под утро на машине «скорой помощи» его отправили в окружной госпиталь у Петровских ворот. Только здесь и поняли, что прививка поливалентной вакцины разбудила в его крови среднеазиатскую, заполученную в Чирчике и доселе коварно дремавшую «малярию терциана» — трехдневную малярию.

На третьи сутки жесточайшего приступа он очнулся и огляделся в незнакомой палате. Сосед, майор Воздушно-десантных войск Михеев, признался, что вся палата просила вынести койку с больным капитаном хоть в коридор — так страшен был бред. Здесь, в палате, он больше не воевал, но тихо перечислял зловещим голосом приметы выкопанных из могил покойников:

— Извлечен труп... восковой зрелости... пулевое отверстие в затылочной части черепа...

Эти замогильные словеса сопровождались и жестами — указательным пальцем, нацеленным куда-то вниз.

Объяснение такого бреда было несложно: капитану Вальдеку приказали напечатать в «Вестнике» длинные отрывки и заключения Государственной комиссии по расследованию убийства военнопленных польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском. Их расстреляли советские чекисты в 40-м году, а затем, в 1941 и 42-м немецкие фашисты-оккупанты, раскопавшие катынские могилы и предавшие широкой гласности факт расстрела поляков русскими, сами убивали и закапывали здесь свои жертвы — военнопленных, партизан и местных жителей. Заметая следы собственного преступления — убийства польских офицеров, советские власти после освобождения Катыни от немцев шумно публиковали «материалы расследования» немецких зверств в Катыни, умалчивая, разумеется, о зверствах собственных. Эти-то «расследования» и перепечатывал из официальных источников «Научно-технический вестник».

Рональд Алексеевич знакомился с соседями и врачами, медсестрами, нянями. Отделением заведовал седовласый профессор-кардиолог, палатным врачом была привлекательная девушка с латышской фамилией. Отец ее, как выяснил Рональд, недавно погиб в северных лагерях. Мать как-то сумела сохранить московскую комнату (вторую при аресте отца отобрали) и вернулась сюда из казанской эвакуации, где дочь закончила высшее образование.

Майор Михеев угодил на соседнюю койку в госпиталь с тяжелым сердечным приступом. О его причинах он долго таил правду, но однажды отважился на откровенность с глазу на глаз. Никакой Боккаччо не выдумал бы такой истории!

Двоих офицеров, майора и лейтенанта из Хрулевского управления тыла, что в Настасьинском переулке послали на «козлике-газике» проводить подписку на очередной выигрышный заем 1944 года среди колхозного населения Рузского района.

Офицеры несколько удивились готовности колхозниц подписываться на облигации. План подписки даже несколько перевыполнили. Но... оказалось, что по неписаному местному закону все приезжие из Центра представители (агитаторы, лекторы, заготовители) подлежали некой... гражданской повинности: их оставляли ночевать у самых гостеприимных сельских активисток. Притом существовал, оказывается, даже некий неофициальный диспетчерский график этих ночевок, дабы ни одной активистке не обидно было!

Посему, после завершения подписки троих гостей — майора, лейтенанта-помощника и шофера-солдата «распределили» по домам, напоили, уложили и... приголубили!

Ночлег, однако, оказался неспокойным!

То ли бригадирша слегка погрешила против графика и проявила кумовство, то ли тройка военных показалась селянкам очень уж завидной добычей, только сон их после полуночи был нарушен...

Сладко уснувшего майора разбудили довольно бесцеремонно, а бригадиршу-хозяйку совсем неделикатно вытащили из-под мужского бочка... Дескать, хватит с тебя. Другие-то ничем тебя не хуже! Давай-ка, дорогой, сдавайся, да пошли-ка с нами! Теперь вот у этой дамочки побудешь!

Дородная, черноокая дамочка действовала так решительно, с таким ясным сознанием своего конституционного права на отдых, что майор, смущенно покрякивая, все же собрался и... до утра поддерживал гусарскую славу под кровом энергичной дамочки.

Но и тут покой был утром нарушен!

Майор проснулся от громкого женского спора в доме. Оказывается, женщины привели шофера, застигнутого при попытке завести машину. От майора красавицы потребовали категорического запрета заводить еще по меньшей мере на сутки.

Как и где провел он эти сутки — майор в точности не помнил, но картины, смутно сохранившиеся в его отуманенном мозгу, приближались не к «Декамерону», а к образам Гойи. Вдобавок женщины слили из бака бензин, а канистру спрятали.

Под утро разыгралась гроза с ливнем. В суматохе (ибо во многих домах потекли крыши, и воды хлынули в погреба) шофер учуял канистру, залил бак горючим, а радиатор — водой из кадки. Потом вынес полубесчувственного майора, вызволил плененного доярками лейтенанта и под лютой грозой летел — проселком, лужами, рытвинами, включив оба моста и рискуя башкой. Вот так и был доставлен майор Михеев в госпиталь, героем подписки на заем обороны.