ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвер - Страница 86

Генштабист, готовый к полному покаянию, еще раз подтвердил свое твердое намерение колоться до конца. Полесьев как будто клонился к тому же, а Рональд Вальдек... отправился на очередной ночной допрос, впервые испытав долю сомнения, так ли он прав в стремлении держаться до конца...

Оказалось, ему сменили следователя! Вместо болезненного еврея сидел теперь за столом молодой бледноватый украинец с длинной талией, холодными голубыми глазами и почти девически нежным лицом, даже с легким пушком на щеках.

Такие, кстати, бывают беспощадны, но этот смотрел скорее растерянно, нежели сурово. Еще, верно, не вжился в роль.

— Советую вам, Вальдек, прекратить бесполезное сопротивление органам. Ведь хуже будет! Времени у нас много, нас ничто не лимитирует, мы отнюдь не торопимся. А вот вы упустите последний шанс. Поймите: вы капитан и я капитан...

— Мне присвоено звание майора, гр-н следователь.

— По делу вы проходите капитаном... Не имеет значения! Повторяю: вы офицер и я офицер! Какой мне интерес портить вам судьбу! Но вы читали подписи под постановлением о вашем арестовании: сам Берия! Да еще Главный прокурор армии! Вы понимаете? С кем вы хотите спорить? С такими людьми? Поймите, только чистосердечие и разоружение могут вас еще спасти. Даю вам совет — поспешите, пока не поздно! Иначе будет уж не штрафбат, а... тюряга надолго!

Давно созревавшая мысль вдруг как-то отчетливо прояснилась.

— Можно мне попросить у вас бумагу и перо, чтобы самому, без наводящих вопросов проанализировать мою жизнь?

Следователь заметно оживился.

— Да, я вам дал бы и перо, и бумагу при условии, что вы не станете «анализировать» одни свои заслуги и достижения!

— Я хочу вспомнить все: и заслуги, и промахи, и ошибки...

— Вот бумага... А вот — папиросы. Пишите и... можете курить!

И тогда офицер Рональд Вальдек в следственном корпусе Лефортовской тюрьмы сел за свой письменный ДЕ ПРОФУНДИС. Испытывал он при этом даже что-то похожее на вдохновение!.. Лист за листом брал у него следователь, прочитывал молча и, по-видимому, сообразил, что этот прорыв к покаянию... принесет следственному аппарату желанные плоды! Лишь под утро, уже на 11-м листке Рональдовых излияний, он позвонил чтобы арестанта забрали. А спустя сутки вызвал подследственного для окончания «признаний».

На этот раз женственный украинец стал подбрасывать, как хворост в огонь костра, некоторые «тезисы», по коим следовало Рональду припомнить его высказывания или хотя бы мысли... Например, как он, Вальдек, оценивал материальное положение царского и советского офицера? Ну, хотя бы по собственному опыту: чье положение было выигрышнее, советского капитана Вальдека или... его отца, в бытность того в том же капитанском чине? Или еще «тезис»: как вы относитесь к новому советскому гимну? И, наконец, прямой вопрос: были ли у вас, Вальдек, высказывания критического порядка о «вожде народа» и о наших иностранных союзниках?

Рональд исчерпывающе ответил на эти вопросы. Пояснил, что отец его принадлежал к привилегированному кастовому офицерству старой России и поэтому располагал большими правами и материальными возможностями, чем его сын, ныне подследственный. У отца были денщики, конный выезд, большая квартира для небольшой семьи, высокое жалованье и немалые юридические права вроде, скажем, неподсудности гражданским властям и неприкосновенности со стороны полиции, в том числе жандармерии... Гимн он охарактеризовал как не слишком музыкальный, в частности, мол, в нем сильные ударения приходятся на неударные слоги, тянется «и», да и сам текст не блещет благозвучием: ведь фраза «великий нам путь озарил» явно напоминает «великий компот наварил»... Что же касается критических замечаний о «вожде народа», то таковых он, преисполненный уважения к Верховному Главнокомандующему, никогда и нигде не произносил и в душе не таил. А насчет союзников — особенно англо-американцев, — он, действительно, не в восторге от их действий после открытия второго фронта, и вообще глубокого доверия они как боевые соратники не внушают. Мол, американцы — они слишком фанатически привержены к бизнесу, ради коего могут пожертвовать и дружбой, а англичанка, как известно, всегда гадит!

Этим письменным саморазоблачением надолго закончились вызовы в следственный корпус... И лишь целый месяц спустя Рональда вновь повели туда таинственными коридорами, под стук палочек и цоканье языком.

Следователь — тот же женственный украинец — встретил подследственного прямым, несколько неожиданным вопросом:

— Почему в записи первого допроса указана национальность «русский» и нет сведений о наградах?

— Потому что — по духу, по духовной принадлежности — я именно русский. Ведь не по химическому составу крови определяется национальность, а по духовной принадлежности. Мой родной язык — русский. Я родился и вырос в России, среди русских. Я люблю превыше всего на свете три вещи: русскую природу, русскую старину и русский язык. Вот поэтому я и русский!

— А насчет наград?

— Так ведь не я их получал, а... моя гимнастерка. Сняли гимнастерку — и награды сняли, медаль «За оборону Ленинграда» и орден Отечественной войны второй степени...

Тут произошла неожиданность. Внезапно раскрылась дверца, как показалось изрядно взволнованному Рональду, одного из канцелярских шкафов. За дверцей чуть приоткрылось еще какое-то помещение, и оттуда тяжело шагнул в кабинет толстый, одутловатый человек в военной форме, очень мешковато сидевшей.

— Ты и здесь продолжаешь свою антисоветскую пропаганду! — зашипел он угрожающе. — Зафиксируйте, товарищ следователь, это его выступление о советских боевых наградах! Пусть суд ясно увидит лицо этого антисоветчика! Имейте в виду, Вальдек, я — прокурор, которому поручено обвинять вас перед судом военного трибунала. И я буду добиваться для вас серьезного наказания, учитывая ваши личные самопризнания и вот такие, подобные выступления! Хорошо, что я сам теперь убедился, каковы его взгляды и клеветнические высказывания!..