ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвер - Страница 94

— Ну, и сколько же вам влепили?

— Десятку, с конфискацией.

— Ревтрибунал? — удивленно переспросил сосед.

— Нет, «машина ОСО». В числе 1600 дел, рассмотренных 15 июля 1945 года за два с половиной часа. Понимаете? 1600 дел! Значит, их никто не только не открывал, но даже СПИСОК в 1600 фамилий — заметьте, что иные дела притом коллективные, значит список осужденных по 1600 делам должен превышать это число — итак, повторяю, даже СПИСОК людей, ими приговариваемых на разные сроки, они за два часа прочитать не могли!

— А вы слышали, кто теперь входит в состав этого ОСО? Кто составляет эту самую тройку?

— Знаю, что от партии — товарищ Щербаков. От прокуратуры — некто в сером, от органов — надлежащий нарком. Как будто Меркулов, нарком Госбезопасности, либо кто-то из его заместителей. В точности никто не знает.

— Однако, вам они отвесили, не поскупились! Сверх политики, стало быть, у вас и материальная недостача обнаружилась?

— Нет-нет, ни растрат, ни недостач за мною не числят.

— А квартира у вас большая? Просторная? Имущество? Библиотека? Фарфор?

— Есть и библиотека старинная, и кое-какая обстановка, и фарфор. Есть жена и дети, из коих старший на фронте, под самым огнем. На передке...

— Послушайте, г-н бывший офицер! Приучайте себя, пожалуйста, поскорее к самой главной мысли, самой разумной в нашем положении: важнейшая для нас с вами грамматическая категория есть форма прошедшего времени! Российская форма имперфектума, словечко: БЫЛИ, БЫЛО, БЫЛА, БЫЛ. По немецки: эс вар или их хатте! Говорите: была жена, была квартира, была библиотека. Эцетера, эцетера! Вы заново родились. Притом полным парием!

— Простите, а я-то с кем имею честь?

— Бывший профессор Тимофеев, бывший завкафедрой сильных токов в Ленинградском электротехническом, бывший коренной ленинградец, точнее, петербуржец. А теперь — совершенное... оно!

— О том, что старый петербуржец я и сам догадался. Однако все же не очень понятен мне ваш отчаянный пессимизм! Ведь не запрещена переписка с семьей, говорят, бывают свидания, с детьми ли, с женой...

Дети постараются поскорее забыть даже имя такого родителя! А жены офицерские лишены сентиментов и долго не ждут. До разлуки сколько вы прожили вместе? Год? Два?

— Меньше полугода.

— Ну вот видите! А дети ваши от кого же?

— От покойной жены. Прошлым летом скончалась, на 16-м году нашего супружества. Два сына — один, старший, пасынок мой, воюет. Другой у меня тринадцатилетним школьником остался, вот, надолго без папы.

— Быстро же вас ТА подцепила! Пари держу — она же и продала вас!

— Почему вы можете так думать?

— Немало примеров таких в лагерях видел. Смущает конфискация вашего имущества по приговору ОСО. Ведь это небось не военные трофеи? Не тащили же вы с фронта серебряные сервизы графов Потоцких по примеру нашего советского графа Алексея Николаевича Толстого? Своей жадностью он даже Сталина рассердил. Ты, мол, не граф, а барахольщик! Слыхали об этом скандале?

— Осведомлен. Знаю, что Сталину жаловалась Ванда Василевская, рассказывала, что Толстой не удостоил ее даже приемом в депутатском вагоне, так как занят был погрузкой в этот вагон содержимого винных погребов из дворца Потоцких. Даже граночку из правдинского загона прочитать довелось... Заголовок гласил: ГРАФ — АКАДЕМИК — ВОР. Два месяца очереди ждала заметочка, говорят Мехлис ее дважды в номер ставил, да опять придерживал по соображениям высшим. На ниточке тонюсенькой судьба Алексея Николаевича висела. Выручил первый антифашистский конгресс — понадобился советский граф в помощники Эренбургу. Велел товарищ Сталин заметочку, заготовленную в «Правде», похерить. История эта по всей Москве прошелестела! Только с моим случаем все это ничего общего не имеет... Трофеями не разживался!

— Похоже, похоже, что кому-то квартирка ваша больно по душе пришлась! Вот я и полагаю, что это результат наводки! А кому было наводить их, голубчиков, на ваш след? Либо соседу завистливому — тогда это уже раньше произошло бы, скажем, в 37-м или 38-м! Навел кто-то свежий! Посему, вот попомните, подняла Вию железные веки и указала на вас его железным перстом не кто иная, как та, кто вам вот эти гостинцы теперь шлет!

— Да ну вас, с вашим анализом! Впрочем... Трудно нынче чему-либо дивиться... Да, кстати, более всего жаль именно библиотеки. А как там будут определять, что в ней мое и что принадлежало покойной жене, ее первому мужу и нашему другу С.А.Полякову, тоже, как слышно, погибшему под немцами в оккупированном Подмосковье? Как же отделить мое от чужого?

— «Чужим они, о, лада, не многое считают!»... Не ломайте себе голову над тем, что уже позади. Помните у Макса Волошина: «Не зови того, кто уходит, не жалей о том, что пропало!..»

— «Дарит смерть, а жизнь лишь уводит, позабудь и день, и число» — Рональд подхватил Волошинскую строфу. — Расскажите, теперь, какие пути вас привели к искушениям сей пустыни?

— Простейшие! В дни блокады нашего города мы, несколько старых профессоров, голодных, как бродячие псы, собирались у меня в кабинете на огонек моей печки-буржуйки, питаемой, естественно, мебелью от вымерших соседей. Советовались, каковы шансы выжить и какие пути для сего избрать: эвакуацию, практически приостановленную зимой 41 — 42 года, или же возложить надежды на захват города германской армией. Никаких практических акций мы, разумеется, не предпринимали, но самый факт такого обсуждения стал известен и ознаменовался приговором, аналогичным вашему!

— Когда это произошло? И как вы, простите, выжили? Я пережил блокаду на фронте и то весил что-то около 49 килограммов, имея рост 180 см. А тюремный паек тех времен я себе и представить не могу.